Хакворт отставил кружку, они с Нэйпиром обменялись крепким рукопожатием и двинулись в дальний угол, дружески переговариваясь и похохатывая. Нэйпир опередил Хакворта на полшага и открыл низкую дверь. Три ступеньки, и вот они уже в крохотной комнатенке со сводчатыми окнами и обитым медью столом посередине. За столом одиноко сидел человек, и Хакворт, спускаясь по ступеням, узнал лорда Александра Чон-Сика Финкеля-Макгроу. Старик встал, ответил на поклон и тепло пожал ему руку, одним словом, так явственно призывал Хакворта располагаться по-свойски, без чинов, что тому окончательно сделалось не по себе.

Еще немного побалагурили, чуть более сдержанного. Вошел официант. Хакворт заказал фирменные сандвичи, Нэйпир просто кивнул, соглашаясь (Хакворт счел это дружеским жестом), Финкель-Макгроу сказал, что есть не будет.

У Хакворта тоже отшибло всякий аппетит. Было ясно, что командующий сводными Ея Величества войсками знает по крайней мере часть его истории, и что Финкель-Макгроу тоже в курсе. Его не выбросили из землячества пинком под зад, а пригласили поговорить с глазу на глаз. Казалось бы, радуйся, ан нет. После суда в Поднебесной все казалось донельзя простым. Теперь, похоже, предстояли новые осложнения.

Обмен любезностями подошел к концу

– Мистер Хакворт, – произнес Финкель-Макгроу совсем другим тоном, тем самым, каким призывают собрание к порядку. – Пожалуйста, скажите мне, что вы думаете о лицемерии.

– Пардон? О лицемерии, ваша светлость?

– Да.

– Полагаю, это порок.

– Большой или маленький? Подумайте хорошенько – от этого многое зависит.

– Вероятно, смотря по обстоятельствам.

– Что ж, это беспроигрышный ответ на все случаи жизни, мистер Хакворт, – мягко пожурил лорд-привилегированный акционер. Майор Нэйпир рассмеялся чуть деланно, не понимая, куда клонится разговор.

– Последние жизненные перипетии лишний раз убедили меня в предпочтительности безошибочного пути, – сказал Хакворт.

Оба собеседника понимающе хохотнули.

– Знаете, в моей молодости лицемерие считалось худшим из пороков, – сказал Финкель-Макгроу. – И причина тут в нравственном релятивизме. Видите ли, в определенной атмосфере не принято критиковать других: если нет абсолютного добра и абсолютного зла, то нет и почвы для порицания.

Финкель-Макгроу замолк, видя, что завладел вниманием слушателей, и принялся вынимать из карманов курительную тыкву-горлянку с разнообразными причиндалами. Продолжая говорить, он набивал трубку бурым листовым табаком, таким пахучим, что у Хакворта потекли слюнки. Его так и подмывало отправить щепотку в рот.

– Это многих расстроило, ибо мы любим осуждать ближних. И вот, они ухватились за лицемерие и возвели его из зауряднейшего грешка в царя всех пороков. Даже если нет добра и зла, всегда можно уличить человека в расхождении между словами и поступками. При этом вы не оцениваете правильность его взглядов или нравственность его поведения – просто констатируете, что сказано одно, а сделано – другое. Во времена моей юности самые яростные филиппики направлялись на искоренение двуличия. Вы не поверите, что говорили тогда о первых викторианцах. В те дни "викторианец" звучало почти так же оскорбительно, как "фашист" или "нацист".

И Хакворт, и Нэйпир остолбенели.

– Ваша светлость! – вскричал Нэйпир. – Я, конечно, знаю, что их нравственные устои отличались от наших, но мне удивительно слышать, что они и впрямь осуждали первых викторианцев.

– Конечно осуждали.

– Потому что первые викторианцы были лицемерами, – догадался Хакворт.

Финкель-Макгроу расцвел, словно учитель, довольный ответом любимого ученика.

– Как видите, майор Нэйпир, я не ошибался, говоря об исключительном уме мистера Хакворта.

– Я и на мгновение не предполагал обратного, ваша светлость, – сказал майор Нэйпир, – но все равно рад видеть наглядное подтверждение.

И Нэйпир отсалютовал Хакворту бокалом.

– Потому, что они были лицемерами, – продолжал Финкель-Макгроу, запалив трубку и выпустив несколько клубов густого дыма, – викторианцев презирали в конце двадцатого века. Многие их критики сами погрязли в разнузданном пороке, но не видели здесь парадокса, ведь они не лицемерили: у них не было нравственных устоев, значит, они ничего и не нарушали.

– Значит, они морально превосходили викторианцев... – произнес майор Нэйпир все еще немного пришибленно.

– ... несмотря на то, вернее, именно потому, что были совершенно безнравственность.

С мгновение все молча, изумленно качали головами.

– Мы смотрим на лицемерие немного иначе, – продолжал Финкель-Макгроу. – В конце двадцатого столетия Weltanschauung, лицемером, звался тот, кто провозглашал нравственные принципы в корыстных целях, но сам презирал их и тайно нарушал. Разумеется, большинство лицемеров не такие. Скорее это явление из разряда "дух-бодр-плоть-же-немощна"  22 .

– Мы временами отступаем от декларируемого нами нравственного кодекса, – проговорил Нэйпир, – но это не значит, что мы неискрени в своих убеждениях.

– Конечно, не значит, – сказал Финкель-Макгроу. – Собственно, это очевидно. Никто не говорит, что легко держаться строгих нравственных правил. Именно в трудностях – наших ошибках и срывах – и есть самая соль. Вся наша жизнь – борьба между животными побуждениями и жесткими требованиями нашей нравственной системы. По тому, как мы ведем себя в этой борьбе, нас будет со временем судить высшая власть.

Несколько секунд все трое молчали, потягивая пиво или дым и размышляя о сказанном.

– Дерзну предположить, – сказал наконец Хакворт, – что данный поучительный экскурс в сравнительную этику был произведен не без связи с моими нынешними обстоятельствами.

Оба собеседника заломили брови, не очень убедительно изображая легкое недоумение. Лорд-привилегированный акционер взглянул на майора Нэйпира, который начал весело и бодро.

– Мы не знаем всех подробностей ваших нынешних обстоятельств. Как вам известно, Ея Величества сводные войска избегают вмешиваться в частную жизнь подданных, пока те не нарушают общинных норм. В частности, это означает, что мы не устанавливаем за людьми тотальную слежку просто потому, что нам любопытны их э... похождения. В эпоху, когда каждого можно держать под колпаком, нам остается только деликатно прикрывать глаза. Однако, естественно, мы отслеживаем все переходы через границу. Не так давно наше любопытство возбудил некий лейтенант Чан из конторы окружного магистрата. Он нес при себе пакет с довольно потрепанным цилиндром. Лейтенант Чан направился прямиком в вашу квартиру, провел там более получаса и ушел без пакета.

В начале этой речи прибыли тарелки. Хакворт начал сооружать себе сандвич, словно надеялся снизить накал разговора, разделив внимание между словами Нэйпира и местными кулинарными изысками. Некоторое время он возился с маринованным огурчиком, затем принялся взыскательно оглядывать бутылки с соусом, выставленные в шеренгу посреди стола.

– Меня ограбили на Арендованных Территориях, – рассеянно отвечал Хакворт, – а лейтенант Чан, чуть позже, изъял шляпу у негодяя.

Взгляд его, без всякой причины, остановился на высокой бутылочке с бумажной этикеткой. "ОСОБАЯ ПРИПРАВА МАКХОРТЕРА" было написано крупно, дальше шел мелкий неразборчивый шрифт. По горлышку фестонами шли черно-белые репродукции древних медалей, присужденных дремучими европейскими монархами на выставках в каких-то фантастических городах вроде Риги. После энергичной встряски из облепленного коркой отверстия вылетело несколько желтоватых плевков. Большая часть попала на тарелку, но немного досталось и сандвичу.

– Да, – сказал майор Нэйпир, вынимая из кармана сложенную умную форматку. Он велел бумаге развернуться и, тыча в нее серебряной авторучкой размером с артиллерийский снаряд, продолжал: – Записи привратников показывают, что вы нечасто ходите на Арендованные Территории, что вполне понятно и делает честь вашему благоразумию. За последние месяцы вы посетили их дважды. В первый раз вы вошли на Арендованные Территории после полудня и вернулись поздно ночью, истекая кровью из свежих ран, весьма, – тут майор Нэйпир не сдержал легкую улыбку, – красочно описанных дежуривших в ту ночь офицером. Во второй раз вы ушли во второй половине дня и вернулись поздно с одной глубокой раной на ягодицах – невидимой, разумеется, но зарегистрированной аппаратурой.